Сын В. П. Аргировского, Сергей Васильевич Аргировский родился в 1922 г. в Петрограде.  До поступления в университет обучался в 18-й средней школе Фрунзенского района Ленинграда, которую окончил в июне 1939 г. При отличном поведении обнаружил хорошие (русский язык, арифметика, алгебра, физика, химия, астрономия, геометрия, тригонометрия) и отличные знания (география, история, немецкий язык, рисование, черчение, литература).

1 сентября 1939 г. поступил на географический факультет. Проходил обучение на кафедре физической географии. Окончил два курса. Призван в РККА 5 октября 1941 г. Фрунзенским райвоенкоматом г. Ленинграда. Приказом ректора ЛГУ № 577 от 22 октября 1941 г. был отчислен в РККА. Воевал красноармейцем.

Пропал без вести на Волховском фронте в январе 1942 г.

(ЦАМО РФ. IX отд. Вход. № донес. 45955; ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 14. Д. 712. Л. 6; Архив СПбГУ. Ф. 1. Оп. 9. Св. 4. Д. 39. Л. 1–2; Ленинградский университет в Великой Отечественной. Л., 1990. С. 303; ИСС Книга Памяти г. Санкт-Петербурга. Архив: Книга безвозвратных потерь. Оп. 7. Д. 802. - http://spbu.ru/files/upload/prilojenie/text.doc) (Записки хранятся в Отделе рукописей РНБ, ф. Аргировских)

Начато – 30-VIII-1941. Кончено -

30/VIII 41 г.

Роковой 1941 год! Уже больше 2-х месяцев идет война – беспощадная, разрушительная, кровопролитная… Все друзья и знакомые на фронте. Разве можно было подумать еще 3 месяца тому назад, что четверть Европейской России будет под властью немцев, что немцы угрожают Ленинграду – сначала из Пскова, Порхова, затем – Новгорода, Кингисеппа, - все ближе, ближе – Любань, Луга, наконец, рядом: Гатчина, Тосно. 27-го приехал из Саблина после практики и трудработ, а  сегодня говорят о занятии Тосно. Все крепче и грознее захлестывается вокруг Ленинграда немецкая петля, и трехмиллионное население, как мышь в мышеловке, покорно ждет своей участи; осталась лишь одна Северная дорога, до отказа забитая и бомбардируемая. А в городе внешне спокойно – кино, театры, рестораны, магазины – все работает нормально, но только до 10 час. вечера; на улицах людно и оживленно, много молодежи и даже смеха; м. б. потому, что в Л-де еще не упало ни одной бомбы; готовятся быть под немцами: авось будет не хуже! В кино новая комедия, в театрах премьеры, в «Буффе» и «Нардоме» «вечера смеха». Дома – тревожно, напряженно-выжидающе – ползут слухи: бомбят поезда, дороги, а Татьяна – в Ильинском, может быть совсем отрезана от нас, мама собиралась ехать – не пустили. Что будет дальше – никто не ведает. Еще о настроении насел<ения> в городе: пассивность, местами страх, равнодушие, энтузиазмом, подъемом и не пахнет, скорее озлобление, подавленность. Большинство понимает, что город сдадут. Кое-кто из старичков горько вздыхает: Эх! И всем понятно. И все-таки его разобьют, этого паразита на теле земли, но, к сожалению, не скоро, и такой дорогой ценой, что лет 5-10 придется расплачиваться за свою шкуру.

31/VIII. И надо же было родиться в такое идиотское время! Дернул меня черт. Вспоминаю прожитое – и ничего нет, лишь несбывшиеся надежды и развеявшиеся мечты. Я надеялся и мечтал о жизни, насыщенной содержанием, имеющей впереди какой-то светоч – идею; чтобы в жизни был тесный коллектив людей, спаянных верой, людей с глубоким духовным содержанием, уважающих и любящих друг друга, веселых и жизнерадостных; я мечтал о проведенных в спорах вечерах у теплого камина, о музыке в полутемной комнате, о стихах, литературных диспутах; я мечтал об умных ребятах, об интимности, дружбе, и, пожалуй, больше всего о девушке. И ничего, ничего нет из этого, и не было, и не предвидится. Осталось только разочарование, пустота и, как результат, замкнутый индивидуализм. За прошедшее часто бывает стыдно, настоящее неопределенно, грядущее – «и пусто, и темно». Особенно стыдно за последнее глупое увлечение пустой и глупой девчонкой. Завтра начало занятий в ЛГУ.  Почему все это? Время; политика и ее результат; индивидуальные мои особенности. Как-то Татьяна? Неужели не увижу ее до конца войны? Предлагают идти в ополчение. Воздерживаюсь, т. к. не вижу смысла в своем присутствии в борющихся рядах. А может быть, оправдываю свою трусость? Не думаю. Скорее пассивность натуры.

1/IX. Начались занятия. 3/IX. Сижу во дворе Университета, надо мной, в синем небе, белые облачка зенитных разрывов; кругом – гул выстрелов, некоторые посильнее заставляют вздрогнуть. Лекцию прервали минут 40 тому назад, всех отправили в бомбоубежище; как ни странно, до сих пор занятия шли нормально, сегодня на лекции было 18 человек студентов (из них 4 – ребят: я, Сергей, Кузмич, Вадим), на факультете – человек 150, на курсе – 50. Даже настроение довольно серьезное – занимаются с желанием. О настроении вообще я уже писал, в Ун-те это ничем не отличается от общего. Положение города - критическое: полное окружение; вчера сбавили паек хлеба до 400 гр. (для служащих). Гул самолетов приближается, неровный, завывающий. А настроение у меня – самое спокойное, как и у всех, сейчас меня окружающих: Сергея, Кузмича и 3-х профессоров с истфака; все иногда поглядывают в небо и продолжают разговаривать об обыденных делах. В городе начинает развиваться антисемитизм – гадко и противно; радио захлебывается в восторге от наших побед; никто ему не верит. У людей развязываются языки; можно слышать на улице такие вольные мысли, которых никто не решился бы высказать вслух 2 м-ца тому назад. Сводка информбюро: «Наши войска ведут упорные бои на всем фронте». Понимай, как знаешь. Газеты полны энтузиазма и бумажного подъема.

8/IX. Ночь. Тревога. За окном – непрерывный гул зениток, глухие разрывы бомб и зарево пожаров – горят Бадаевские склады и жилые дома. Несколько дней город обстреливали из дальнобойных орудий, но разрушения очень небольшие – дом на Глазовой, на Старом Невском и еще где-то. Вечером, после тревоги, бродил по улицам, наблюдал пожары, встревоженный человеческий муравейник; на углу Киевской и Международного, на ярком, оранжевом фоне огня, бесконечные вереницы машин, нервный клекот пожарных сирен, резкие крики, брань; некоторые машины, потушив огни, удирают; на тротуарах – толпы любопытных: перебрасываются замечаниями, смотрят; довольно равнодушны, несколько удивлены. Окружающие дома озаряются неровным розовым светом. Немцев от города понемногу оттесняют: очистили Мгу, Тосно, наладили связь с Москвой; по-видимому, в отместку – бомбежки и обстрел. Родители в бомбоубежище, дома я и Те-Ка; иногда, при близком разрыве, вздрагиваем. Я теперь «боец пожарного комсомольского взвода ЛГУ», где и дежурю через ночь; поэтому не поехал «на окопы», где сейчас весь наш курс, за исключением всяких звеньев обороны. Получил сегодня письмо от Виктора Д. с Зап. фронта, и очень ему благодарен; пишет о переломе и о начале нашего наступления. Вообще, по-видимому, наше положение улучшается. Все пытаюсь поразмыслить о смысле и цели войны и точнее определить свое отношение к этому вопросу. На-днях, вероятно, запишу сюда итог этих размышлений. А в общем – о чорт, скорее бы все это кончилось! И неужели война так меня и не захватит, и мне не придется повоевать и даже вообще принимать какое-либо активное участие в этих великих событиях? Не может этого быть. В конце концов, мне надоест здесь прозябать, и я совершу что-нибудь героическое. (ой ли?)

14/IX. Сегодня говорят, что немцы в Горелове и Пулкове, даже на Ср. Рогатке. Несколько дней было легче – из ряда мест их отогнали, было восстановлено жел.- дор. сообщение, пошли письма (Из Ильинского ни звука), газеты. А вот вчера опять такие тревожные вести. По ночам город бомбят, днем обстреливают из орудий. У пожилых настроение тоскливое – «все равно погибать!», у молодых в общем бодрое и беспечное. Несколько тревог провел на крыше главного здания ЛГУ: местами довольно жутко, но в общем чувствовал себя удивительно спокойно; а зрелище жуткое, но очень эффектное. Последнее время все пытаюсь определить свое отношение ко всем этим событиям. Иногда мне бывает очень нехорошо, и совесть мучает – ведь я почти ни черта не делаю для победы. Почему? Почему я не на фронте, не держу винтовку? Нет, я не боюсь, но во мне просто нет энтузиазма, подъема, мало патриотизма – таким воспитали меня жизнь, наша действительность; а в ассоциации с пассивностью моей натуры это вылилось в то, что сейчас представляет моя жизнь. И это не только я, а почти все мои знакомые из молодежи мыслят так же и представляют из себя в этом отношении то же самое. Весь строй нашей жизни воспитал нас таким образом и превратил в холодных созерцателей (по крайней мере, в политической и общественной деятельности), а энергичных деятелей очень мало. Наш девиз – «поживем – увидим» и не будем заглядывать в завтра. И тут особенно резко и болезненно сталкиваются две силы: ум и сердце. Ум велит сражаться, защищать родину, любить и жалеть Россию, а холодное, эгоистичное сердце заботится лишь о своем круге и насущных потребностях. К сожалению, мы живем сердцем, и нужно обладать большой силой воли, чтобы заставить главенствовать ум.

18/IX. Сижу, слушаю лекцию А. А. Корчагина по геоботанике. За окном – близкие разрывы снарядов или выстрелы наших орудий – не понять. Дрожат стекла, трясется стол. Говорят, немцы в Лигове и на Ср. Рогатке. Из науки ничего в голове не укладывается. Сижу и думаю – вдруг немцы уже ступают в город с юга. В нашем пожарном взводе теперь дежурим по суткам – с 5.30 до 5.30 следующего дня, вечером, вероятно, придется ходить на военную подготовку. Очень скверно с продуктами – питаться можно только в столовой; но голода еще нет. Да, Ленинград на краю гибели; город готовится к уличным боям, а это, бесспорно, конец. Мне жалко Ленинград. Я его люблю, сроднился с ним, он – моя родина. Все еще не теряют надежды ленинградцы – а вдруг отобьют, отбросят страшного, упорного врага. Но у большинства тупая, обывательская пассивность. Звонит звонок, кончилась лекция. Иду обедать в столовую.

19/IX. Почему я не воюю, не защищаю с оружием в руках родину? Да просто потому, что не чувствую сердцем ни энтузиазма, ни подъема, ни даже патриотизма, о котором пишут в газетах. Умом я ясно сознаю опасность, которая грозит мне, моему очагу, моим родным, моей стране, и жалею и болею за все это, но все это умом, а не сердцем. Почему? Потому, что жизнь наша, нелепая и трудная, не сумела да и не могла бы никогда поднять во мне энтузиазм и патриотизм, потому что все мы привыкли жить индивидуалистами, не связанными со страной, привыкли мыслить про себя и защищать только себя да своих близких; к этому вынуждает жизненная обстановка – нелепая, громоздкая, тормозящая проявления жизни, насквозь бюрократическая и бумажная, принижающая роль и значение труда, полная лицемерия, полная нищеты и бесправия. Я не говорю решительно про всех, некоторым удалось подняться над этой беспросветной пеленой, кое-кто живет настоящей, богатой творческой жизнью, - я же говорю о той среде, в которой вращаюсь: о студентах, педагогах, интеллигенции нашего круга и больше всего – о себе. Если мне дадут винтовку – я не испугаюсь, не убегу, не дезертирую, я буду драться и защищать Россию, но сам я никуда не пойду – ни в ополчение, ни в добров<ольцы>, ибо не в силах подчинить сердце уму. Я буду драться без энтузиазма – спокойно, холодно, по возможности точно исполняя приказания, и буду наблюдать и наблюдать, ибо самое интересное на земле – это человек. А драться, по-видимому, придется – не может же война абсолютно миновать меня!

30/IX 41 г. Только что кончилась тревога, родители вернулись из бомбоубежища, мама разогревает более чем скудный ужин – суп из соевых бобов, который я сегодня настряпал, и чуть-чуть картошки. В желудке уже давно легкость необыкновенная. Особенно сказывается сверхжесткая хлебная норма – 200 гр. в день, 4 кусочка; пообедать – и то мало. Но голода еще нет, есть недоедание. У меня такое впечатление, что все это еще ягодки, цветочки – впереди, зимой, когда не будет ни хлеба, ни мяса, ни дров. Но никто из нас особенно не унывает, и настроение довольно бодрое. Может быть, это просто отупение, потеря чувствительности? Вчера мама говорила моими мыслями: действительно, умом сознаешь всю тяжесть положения, и горесть, и боль, а до сердца ничего не доходит; лишь иногда, какими-то проблесками. Она это тоже заметила. Почему же так отупели чувства? Вероятно, все из-за того же индивидуализма, замкнутости крошечных людских групп; ведь горе ближнего мы чувствуем и горюем вместе с ним; а горе города, большого, холодного, населенного чужими, недоброжелательными людьми, до сердца не доходит. Какой-то зачерствелый эгоизм за рамками семьи и друзей (?)     И все-таки иногда и глубоко, всем сердцем жалко Ленинград. С неделю тому назад ходил я по городу, и остановился взглядом на небольшом здании – павильоне, что на углу Невского и пл. Островского. Так свежо и красиво выглядел он со своими белыми колоннами, бронзовыми статуями, весь выдержанный в строгом стиле Росси и так гармонировал с решеткой сада, Публичкой, театром, Невским, что я невольно радовался, что хоть этот уголок пощадили. А вчера там упала бомба. Обвалилась штукатурка, вылетели все стекла и рамы, упала статуя, решетку сада снесло совершенно, а на тротуаре глубокая воронка от полутонной бомбы. Война! Тысячи жизней, сотни прекрасных городов. Во имя чего? Что не поделили люди? Земли? Говорят, это и есть империализм. Ну, пусть хотя бы так. Надо же чем-нибудь объяснить. Татьяна недавно прислала письмо. У них там все спокойно (относительно, конечно), но они тревожатся за нас, за Ленинград. Я их понимаю. В Университете занятий нет, т. к. нет студентов. Из географов многих ранили – Новицкого, Джека, Фирсова, Федорова; ни с кем из них я не был в близких отношениях, но все же жалко, особенно Вовку и Джека. Получил письмо от Б. Каченовского, жив, здоров, больше ничего не пишет. И вообще больше  писем ни от кого нет. Сегодня напишу Виктору.